Неточные совпадения
Расхаживая по комнате быстро и легко, точно ее ветром носило, она отирала лицо
мокрым полотенцем и все искала чего-то, хватая с туалетного стола гребенки, щетки, тотчас же швыряла их на место. Облизывала
губы, кусала их.
Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил
губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на
мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора.
Человек в перчатках разорвал правую, резким движением вынул платок, вытер
мокрое лицо и, пробираясь к дверям во дворец, полез на людей, как слепой. Он толкнул Самгина плечом, но не извинился, лицо у него костистое, в темной бородке, он глубоко закусил нижнюю
губу, а верхняя вздернулась, обнажив неровные, крупные зубы.
Клим не успел уклониться от объятий, Лютов тискал его, приподнимал и, целуя
мокрыми, горячими
губами, бормотал...
Странно: глаза у нее блекло-голубые, девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно,
мокрой нижней малиновой
губой.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые
губы казались похожими на две растрепанные красные
мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и поцеловала прямо в
губы мокрыми горячими толстыми
губами. Потом она размахнула руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
Мокрые, лакированные
губы добродушно шлепнули...
Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, — этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила. Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с
мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся,
губы прыгали. Он мычал...
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не сказала, только
губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и стала молиться, благодарить Бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: «Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула, с
мокрыми ресницами и щеками. Она давно уже не спала и не плакала.
Прошла минута… и круглая голова, вся облепленная
мокрыми волосами, показалась над водой; она пускала пузыри, эта голова; две руки судорожно барахтались у самых ее
губ…
Старик взял его обеими толстыми руками за голову, поцеловал три раза
мокрыми усами и
губами и заплакал.
Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя
мокрые глаза его, и щёки, и
губы...
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы…
Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся,
мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами
губ и тихо, молча стали отходить прочь от него…
Помнит, что кого-то ударил по лицу, с кого-то сорвал сюртук и бросил его в воду, и кто-то целовал ему руки
мокрыми, холодными
губами, гадкими, как лягушки…
— Мой милый! Я буду ждать тебя… ждать буду, — лепетала Анна Михайловна, страстно целуя его в глаза, щеки и
губы. — Я буду еще больше любить тебя! — добавила она с истерической дрожью в голосе и, как
мокрый вьюн, выскользнула из рук Долинского и пропала в черной темноте ночи.
Богатырь Гришка стоял под своей «
губой» в одной пестрядевой рубахе, которая облепила его тело
мокрой тряпицей; Маришка посинела и едва волочилась за ходившим поносным.
Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди
губ, орошенных кровавой пеной, — плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем
мокрая, стоптанная калоша.
Жена была знакомой тропою, по которой Пётр, и ослепнув, прошёл бы не споткнувшись; думать о ней не хотелось. Но он вспомнил, что тёща, медленно умиравшая в кресле, вся распухнув, с безобразно раздутым, багровым лицом, смотрит на него всё более враждебно; из её когда-то красивых, а теперь тусклых и
мокрых глаз жалобно текут слёзы; искривлённые
губы шевелятся, но отнявшийся язык немо вываливается изо рта, бессилен сказать что-либо; Ульяна Баймакова затискивает его пальцами полуживой, левой руки.
— Передержал тесто! — кричал он, оттопыривая свои рыжие длинные усы, шлепая
губами, толстыми и всегда почему-то
мокрыми. — Корка сгорела! Хлеб сырой! Ах ты, черт тебя возьми, косоглазая кикимора! Да разве я для этой работы родился на свет? Будь ты анафема с твоей работой, я — музыкант! Понял? Я — бывало, альт запьет — на альте играю; гобой под арестом — в гобой дую; корнет-а-пистон хворает — кто его может заменить? Я! Тим-тар-рам-да-дди! А ты — м-мужик, кацап! Давай расчет.
Напившись студеной воды, лошадь вздохнула, пошевеливая
мокрыми крепкими
губами, с которых капали с усов в корыто прозрачные капли, и замерла, как будто задумавшись; потом вдруг громко фыркнула.
А Григорий остановился у порога, бросил на пол
мокрый картуз и, громко топая ногами, пошёл к жене. С него текла вода. Лицо у него было красное, глаза тусклые и
губы растягивались в широкую, глупую улыбку. Он шёл, и Матрёна слышала, как в сапогах его хлюпала вода. Он был жалок, таким она не ждала его.
Они ударили по рукам, и я тут же на листке, вырванном из записной книжки, наскоро написал условие, буквы которого расплывались от снега. Фрол тщательно свернул
мокрую бумажку и сунул в голенище. С этой минуты он становился обладателем хорошей лодки, единственного достояния Микеши, которому в собственность переходила старая тяжелая лодка Фрола. В глазах старого ямщика светилась радость, тонкие
губы складывались в усмешку. Очевидно, теперь он имел еще больше оснований считать Микешу полоумным…
И кончалось, как всегда со всем любимым, — слезами: такая хорошая серо-коричневая, немножко черная собака с немножко красными
губами украла на кухне кость и ушла с ней на могилу, чтобы кухарка не отняла, и вдруг какой-то трус Ваня шел мимо и дал ей сапогом. В ее чудную
мокрую морду. У-у-у…
Его
губы дрожали, щеки разгорелись, все лицо точно осветило солнцем, как освещается
мокрый и печальный луг, когда раздвинутся тучи, нависшие над ним, и дадут выглянуть солнышку.
Когда его одевали, я не мог видеть его страшных желтых ног и вышел из комнаты. Но когда я вернулся, он уже лежал на столе, и таинственная улыбка смерти тихо лежала вокруг его глаз и
губ. Окно все еще было открыто. Я отломил ветку сирени —
мокрую, тяжелую от белых гроздьев — и положил ее Борису на грудь.
Но, спрашивая, он уже знал, какой Николай стоит перед ним. Важность исчезла с его лица, и оно стало бледно страшной старческой бледностью, похожей на смерть, и руки поднялись к груди, откуда внезапно вышел весь воздух. Следующим порывистым движением обе руки обняли Николая, и седая холеная борода прикоснулась к черной
мокрой бородке, и старческие, отвыкшие целовать
губы искали молодых свежих
губ и с ненасытной жадностью впивались в них.
Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький,
губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели
мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
Больной был мужик громадного роста, плотный и мускулистый, с загорелым лицом; весь облитый потом, с
губами, перекошенными от безумной боли, он лежал на спине, ворочая глазами; при малейшем шуме, при звонке конки на улице или стуке двери внизу больной начинал медленно выгибаться: затылок его сводило назад, челюсти судорожно впивались одна в другую, так что зубы трещали, и страшная, длительная судорога спинных мышц приподнимала его тело с постели; от головы во все стороны расходилось по подушке
мокрое пятно от пота.
Град исступленных поцелуев покрывал ее лицо, руки и плечи, ее
мокрые волосы, ее посиневшие
губы…
Что-то бесформенное и чудовищное, мутное и липкое тысячами толстых
губ присасывалось к Юрасову, целовало его
мокрыми нечистыми поцелуями, гоготало. И орало оно тысячами глоток, свистало, выло, клубилось по земле, как бешеное. Широкими круглыми рожами представлялись колеса, и сквозь бесстыжий смех, уносясь в пьяном вихре, каждое стучало и выло...
Этой минутой Пизонский не медлил: он быстро рванулся вперед и поплыл вдогонку за беглым питомцем. Но старые члены дяди Котина работали плохо, и прежде, чем он проплыл половину реки, питомец его уже выбрался на берег и в
мокром бельишке понесся во всю прыть вкруть по Крестовой тропе. Константин Ионыч хотел кричать, хотел удержать дитя ласковым кликом, но в тот самый момент, как он, плывучи, раскрыл свои дрожащие
губы, их заткнула какая-то белая,
мокрая тряпка.
Наташа подняла голову, и в
губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое
мокрое лицо.